«Живопись подводит человека к бездне»: как определить, что картина хорошая, рассуждает художник Андрей Ваньков

В мастерской художника Андрея Ванькова, на улице Комсомольской в Кургане, все полотна лицевой стороной стоят к стене. Как он объяснил на недавней персональной выставке в художественном музее, большое пространство «смягчает» картины, а в малом они «могут скрутануть», накатывает ужас бытия. В колонке для 45.RU он учит видеть произведение, раскрывает тайну, как отличить настоящее искусство, и почему страшное, будучи нарисованным, становится смешным.

— Существует парадокс латыни. Любой ужас, названный по латыни, перестаёт быть ужасом. Ползет, допустим, паук огромный. Позади голос: «Arachnus vulgaris megalis». То есть, большой обыкновенный паук. А, всё. Слово снимает страх. Страх — это отсутствие слова. Но любой страх может быть назван. После этого он перестаёт быть страхом. Любое явление, названное по латыни, в крайнем случае по-гречески, перестаёт быть тайной, оно становится рафинированным, систематизированным и внесённым в каталоги.

Про изобразительное искусство вообще другой разговор. Всё нарисованное — карикатура. Ужасное существо, будучи нарисованным, в кубе становится карикатурой. Поэтому нельзя рисовать страшное. Ты посмотри на зеков — череп нарисуют, всякие змеи выползают. Выглядит комически.

В моих картинах нет ничего страшного. Наоборот, я рисую доброе, лёгкое, светлое. Из-за этого оно иногда становится страшным. Обратная связь. Если рисую день рождения, и девочка стоит на верхней лесенке, это же ужас. Если я нарисую череп со змеёй и свечкой, это будет смешно. А если я нарисую девочку в белом банте, которая наполнена энергией и стоит на детской площадке, то мы понимаем, что это же ужас бытия. Когда день рождения завтра, то можно жить, но сегодня-то не существует. Она ещё ничего не понимает. А куда делся день рождения? Вот она в белом платье и банте забралась на верхнюю ступеньку. И что?

Понимаешь, в искусстве всё наоборот. В живописи тем более. Что такое художник? Мы же все одинаково всё видим. Мысленные образы у всех одинаковые. Если бы у художника [образы] были бы лучше, люди не смогли бы картины смотреть, общаться. О чём бы было говорить? У художника в голове абсолютно то же самое. Там другой механизм. Вот это вот — ужас делать смешным, а безобидное и смешное сделать ужасом — это благородная задача.

Допустим, мои картины «Звёздочка» и «Забытая». Сидит девка на пороге бани, сзади ребёнок. В смысле, она чем-то увлеклась, а надо дочку вытирать? Кто тут забытый? И ужас начинает накатывать. Но поскольку событие нарисовано совершенно бытовое, приятное, прекрасное, ужас удерживается на грани, не даёт человеку свалиться вот туда. Настоящая картина подводит человека к краю ужаса, но всегда, как мама, успокаивает: «Да ты не бойся, не упадёшь. Я же тут». Хорошая картина всегда показывает ужас, страх, но никогда не даёт человека в обиду.

Например, «Пряхи» Веласкеса. У него была задача рисовать короля Филиппа IV. Художник зашёл, увидел свет, падающий на этих прях, и понял, что это надо рисовать немедленно. Ты стоишь перед картиной и думаешь: какие движения души заставили человека в XVII веке нарисовать этих прях? Она висит в Прадо в отдельном зале. Заходишь и умираешь. Понимаешь? Это и есть настоящая живопись. Ужас, грохот бытия, обрушивающийся, сминающий человека. Тогда оно работает. Но ужас безопасный. Если тебя бросить в море, в пучину, тебе будет страшно, ты будешь тонуть. А если посадить на безопасную скалу и дать посмотреть на цунами… Это и есть живопись. Она подводит человека к бездне. Всё остальное не живопись, а соцреализм.

Раньше тем, кто рисовать не умел, не давали кисточки. Они землю пахали. А сейчас, когда достаточно продуктов в магазинах, человек может по номерам писать. Людей, умеющих этот ужас показать, сколько было, столько и осталось, их не добавилось. Сколько было в XVII веке, столько и сейчас.